Хранители времени

Есть люди, которые проходят по жизни по касательной: не родня, не друзья, не коллеги, но почему-то в какой-то момент становится безумно жаль, что их не стало. Не потому что они так глубоко и близко запали в душу, а потому что после их ухода в жизни, оказывается, образовалась невосполнимая брешь.

Баба Женя жила на первом этаже дома со всей своей многочисленной родней. В «трешке». Окна их квартиры выходили на обе стороны дома – и на проспект, и во двор. Это важно, потому что именно в них баба Женя занимала свой наблюдательный пост. Зимой она провожала внимательным взглядом каждого, кто норовил попасть к нам в подъезд, неизменно кланяясь в окошке своей неутомимой головкой в ответ на каждое приветствие, а летом – сидя на лавочке перед подъездом вместе с такими же кумушками-соседками. Мимо ее зоркого ока не прошмыгнет неопознанной ни одна душа!

Новомодных доводчиков и домофонов тогда отродясь еще и не было. Тяжелая скрипучая двустворчатая дверь, не имея никаких тормозов, бабахала всей своей раскачанной массой с такой силой, что звенели стекла. Правда, это случалось только тогда, когда пост был покинут и профиль бабы Жени не маячил в окне или она самолично не восседала на лавочке. В противном случае следовал гневный окрик: «Витька, шалопай, не хлопай дверями! Скажу матери, уши-то тебе надерет!» И говорила... громко, на весь двор: «Нин! Шо это твой Витька дверью так шваркает, что у меня в голове все взрывается?! Научи своего охламона людей не беспокоить своим хлопаньем. Мать ты ему или тетка чужая?!» И Нина, мать своего девятилетнего Витьки, выговаривала сыну за двери и бабу Женю.

Весной, едва сходили клочья грязного снега, а солнце начинало щедро припекать детские макушки, эта маленькая энергичная женщина устраивала свой подъездный субботник. Мужчины беспрекословно вскапывали ее крохотный палисадник под окнами, их жены – мыли стены и окна в подъезде, молодежь перекапывала песочницу, красила качели и лавочки, мелочь поменьше с веселым визгом носилась вокруг, опрокидывая ведра и вляпываясь в краску. Система оповещения и контроля работала безукоризненно: сухонький силуэт появлялся в нужном месте и в нужное время, поучая, наставляя и подбадривая. Уклониться от трудовой повинности не было никакой возможности – выследит и выскажет потом все, что думает, и как-то так, что совестно будет даже помыслить отказать этой старушенции в ее не такой уж трудной просьбе. Тем более что потом до самой поздней осени наш маленький сад благоухал разными ароматами, веселил глаз всполохами пионов, ирисов, астр, бархатцев и георгинов. Принимая эстафету у черемухи и сирени, он кружил голову узнаванием родного дома, семейным уютом и светом, а не просто шлакоблочной коробки, выстроенной и обжитой разномастным городским народцем.

Поговаривали, баба Женя – бывшая кагэбэшница. Глаз-алмаз, это точно. Непримиримая война с врагом или, как теперь говорят, активная гражданская позиция – без сомнения. Выследить, сунуть нос всюду, доложить или, как мы тогда брезгливо думали, настучать – да легко! С другой стороны, баба Женя была лучше всякой милиции, нянек и ЖЭКа вместе взятых. Чтобы при ней ребенок бегал во дворе без присмотра, или его кто-то, не дай Бог, обидел, или кто-то что-то вынес (как, впрочем, и внес) из подъезда без спроса, или намусорил, или лифт не работал, или авария была, или появился в семье третий лишний – да ни за что! Наличие бабы Жени и раздражало, и нервировало, и держало бодрячком – приходилось вечно жить в состоянии «на виду», поправлять галстук, расправлять плечи и одергивать юбочку, соответствовать, так сказать, понятию советского человека. Ну что за человек такой?! И в то же время баб Женино наличие в окошечке на первом этаже вселяло уверенность и безопасность – все под надежным контролем, можно жить спокойно.

Оперившись и выпорхнув из гнезда, я покинула свой родной дом и уехала надолго. А когда вернулась, бабы Жени уже в живых не застала. Вся ее родня переехала в другое место, и заветное окошечко оказалось навсегда законопаченным жалюзи. И какое же мне было дело до постороннего, совершенно чужого мне человека, про которого, кроме имени, мне и вспомнить-то было нечего? Никакого, кроме запоздалой щемящей под сердцем благодарности и доброго слова.

На дворе лихоимничали 90-е. Опасаясь вандализма и грабежей, люди стали спешно обзаводиться железными оковами, и некогда веселый подъезд с окошками тамбурных дверей постепенно превратился в убогое безглазое убежище с наглухо замурованными входами. Стены и пол уже не сияли приветливой чистотой углов – уборщицы сменялись, как листки календаря, выполняя свою работу лишь формально – от сих до сих. Исчезли и качели, и разноцветные скамеечки во дворе. Песочницу в один прекрасный момент просто разломали и сравняли с поверхностью, мол, не гигиенично. А через некогда цветущий и благоухающий палисадник пролегла пустыня народной тропы. Земля оказалось такой утоптанной, что постепенно вымерло в палисаднике все: и цветы, и кустарники… Последней пала огромная ива. Вернувшись вечером после работы, я обнаружила только больную культю пня да пару-тройку разбросанных веток. Стало как-то сиротливо на душе, подумала: «Вот нет бабы Жени, и некому приглядеть за деревьями... за подъездом, за всеми нами». Эта ворчливая и громкоголосая старушка, которая всех раздражала своим любопытством и настырностью, оказывается, была нашим ангелом-хранителем. Вот так-то...